Бюллетень. Выпуск пятнадцатый. Приложение

Белова Г.Д. Поминайте учителей и наставников ваших...
(Памяти Алексея Федоровича Лосева)

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10

***

В последние годы до болезни Алексей Федорович работал очень интенсивно. С восьмым томом явно спешил, гнал изо всех сил работу к концу и часто повторял — надо успеть. И успел, написал свои последние сто печатных листов. Работа была без отдыха, как послушание.

Интересная деталь. Когда Алексей Федорович начинал новую работу, он делался каким-то другим, как бы отстраненным от окружающего и сосредоточенным. В такое время он в беседу вступал неохотно, а чаще и не вступал. Разговоры происходили около него, да не с ним. А потом уравновешивалось, всё возвращалось на круги своя. На научные темы всегда беседовал необыкновенно живо, интересно. Какое у него было богатство интонаций! Занятно, например: слово «хаос» произносил как-то протяжно и вкусно, словно этот хаос был чем-то живым и даже симпатичным. Мы с Юрой Кашкаровым всё пытались подражать его интонациям.

В издательстве, в головах у наших бухгалтеров тоже был хаос, но совсем не такой вкусный. Гонорары Алексей Федорович получал большие, и бухгалтеры заботились насчет налогов. Документы все были, но каждый раз требовали справку. В очередной раз объясняла, что Алексей Федорович инвалид первой группы по зрению и с него налогов нет. Они опять за свое, и произошел такой скандал, такая моя была ярость, что вопрос решился раз и навсегда. Им казалось, что такие деньги — это невероятно. Если даже объяснишь, что гонорар тома уходил на работу над следующим томом, то все равно не поймут. Одних только секретарей сколько было. Алексей Федорович всегда говорил так: «Каждый труд должен быть оплачен». Но о своих заработках не говорил никогда. Всем ведала Аза Алибековна.

И вдруг такой эпизод. Где-то в середине мая 1988 г. Алексей Федорович завтракал в кабинете, и, когда закончил, неожиданно спросил меня: «Галина Даниловна, как вы думаете, мне заплатят 40% за том?» В эти дни шли чистые листы тома, который вышел накануне его смерти. Я была обескуражена. Первый раз за два десятка лет старик заговорил о деньгах. «Конечно, — сказала я, — вы же держали корректуру, теперь уже чистые листы идут». Алексей Федорович слушал недоверчиво, знал Вачека и наших издательских коробейников. Я горячо убеждала его, а он все слушал, потом сказал: «Ну, идите». После его смерти заплатили, но неохотно и не сразу. Теперь-то понимаю, что Алексей Федорович не о себе думал, а как без него будет Аза Алибековна.

Надо сказать, что Алексей Федорович и о своих думал, но и о ближних (получается по заповеди), то есть о друзьях, учениках, не забывал. Ведь он свою молодежь не только учил, что, конечно, самое главное, не только ссылался на их работы, не только устраивал их на работу и, вообще, давал заработать на жизнь; он реально помогал купить жилье. Сейчас кабальная ипотека, а Лосев давал деньги на взнос или строительство, а потом отдавали постепенно. Другим помогал купить дачу таким же образом.

К слову, к вопросу о даче. Сам Лосев никогда никакой дачи не имел. Когда-то Аза Алибековна объяснила мне все это так: дачу купить было можно, да и машину тоже, но всем этим надо заниматься, а голова занята работой и времени нет. Поэтому дачу снимали и ездили на такси. Одним словом, жизнь была, как теперь говорят, заточена на работу. Сначала снимали дачи в разных местах, а последние лет двадцать снимали дачу в Отдыхе по Казанской ж. д. Там у Лосевых кто только ни бывал; бывала там и я, и впечатления остались яркие и необычные.

Хозяин этой дачи был Александр Георгиевич Спиркин, членкор АН СССР, автор учебника по философии и вообще личность очень известная. Идти от станции было минут десять вразвалочку, но повернув на тихую улочку и открыв калитку, вы оказываетесь в лесу. У Спиркина этого леса, настоящей корабельной сосны, был целый гектар. Открываете калитку и от нее прямая аллея из старых кленов (по ней Алексей Федорович гулял один), в конце аллеи красивый двухэтажный дом с балконом. Перед домом, с фасада устроен так называемый «портал»: это большая приподнятая на столбах открытая терраса с плиточным полом и ограждением по бокам из балясин. На этот портал вела лестница деревянная, тоже с перилами, балясинами и всем прочим; внизу лестницы две консоли с ящиками цветов, помнится, с настурциями, которые пламенели и свешивались. И солнце. А рядом сосны тихо шумят и даже днем сумрачно.

Поднявшись на портал, где Алексей Федорович часто сидел в кресле-качалке, вы и попадаете к Лосеву в гости. Он снимал две комнаты на первом этаже и застекленную веранду. Дача была со всеми удобствами, правда, общими для съемщиков и хозяев.

Приехав из Москвы и войдя в калитку, сразу безо всяких чистилищ, попадаешь прямо в рай: где-то высоко зеленый полог, внизу прохлада и сумрак, вдалеке дом как из сказки, и тишина, только птицы поют. Этот лес днем почти совсем глушил звуки электрички, но, правда, над головой летали самолеты, иногда так низко, что хоть заклепки на крыльях считай, это значит — на посадку, в Жуковском аэродром.

У Спиркина семья, родственники, гости приезжали. К Лосеву приезжали секретари работать, люди из Москвы по делам, а также гости и родственники.

Есть замечательные воспоминания об этом времени и месте Елены Аркадьевны Тахо-Годи. Это теперь она доктор филологических наук, профессор, а тогда была малышкой Леночкой и все искала под этими соснами пещерки, где живут гномики, которые, как ей сказано было, принесут золотые сережки. Гномиков она не нашла, а сережки были обретены весьма прозаически — купили на бабушкину пенсию. Эта маленькая Леночка из Владикавказа прислала Алексею Федоровичу поздравление с днем рождения — собственный рисунок, на нем могучий дуб и детская надпись: пусть наш Алеша будет как этот могучий дуб. Это крошка Леночка называла его Алеша и на «ты». А кто еще? Больше никто. И Алексей Федорович играл с ней и любил ее так, как он это умел.

Как подумаешь теперь, — это был рай, но не с мертвой тишиной, а яркий, разноголосый, живой. Правда, иногда с элементами не совсем райскими. Но преобладали добрые люди, и всё было в порядке. Одним словом, жизнь.

В начальном периоде существования этой дачи Спиркин всё достраивал, усовершенствовал и улучшал. Мотором всей этой деятельности был родной брат Спиркина, Иван Георгиевич. Золотая голова, золотые руки, но немного злоупотреблял. Он жил за «железкой» в Жуковском в квартире, но дневал и ночевал здесь. Всегда приходил со своими идеями и осуществлял их. Тогда начинался шум, треск, стук. Созидание. Но надо сказать, что при Иване дача была как пасхальное яичко.

Однажды я приехала, сначала работали, потом Аза Алибековна говорит, что пора обедать и стала разогревать. Я пошла в ванную помыть руки. Захожу, а там аромат — укроп и чеснок! И полна ванна огурцов. Помыла тихонько руки и возвращаюсь на веранду. Алексей Федорович сидит, о чем-то своем думает, а я Азу Алибековну спрашиваю:

— Что это у вас в ванной огурцы?
— Иван солит.
— Вот и солил бы у себя в квартире. У него же ванна есть?
— У него занята. Он и у себя засолил, — говорит Аза Алибековна.
— Куда ему столько огурцов? Закусывать?
— Да, наверно.
— А как же мыться?

Ответа не последовало. Мы сели обедать. А потом Аза Алибековна сказала, что возила Алексея Федоровича мыться к знакомым в Жуковский. Из любого положения есть выход. Огурцы солить все равно надо.

Спиркин был из простых людей, из деревенских, а вот выучился, достиг. Правда, в Академию его избрали не сразу. И это было чистое наказание. Аза Алибековна рассказывала, что Спиркины в гостиной (а это от Лосева из двери в дверь и все слышно) много дней до сумасшествия считали, кто может бросить черный шар, а кто нет. Методами дедукции и индукции стремились проникнуть в будущее. Алексей Федорович за это время много написал, а они всё считали. Но в этот раз, слава Богу, прошел.

На портале, где сиживал Алексей Федорович (даже в дождь под зонтом работал всегда), нависал маленький балкончик, вход из кабинета Александра Георгиевича. Вот как-то Аза Алибековна что-то делает на террасе, а над ней, на балкончике мать Спиркина и брат Иван. Оба кричат: мать-старуха — глухая, Иван — почти глухой. Иван кричит: «А Сашка теперь получать будет 250 рублей!» — «За что же, милай?» — спрашивает мать. — «А ни за что. Просто так». Вот вам и вся философия.

Многое, чем жила дача, узнавалось уже осенью, после сезона. Творческая мысль там работала у каждого в своем направлении. Однажды Аза Алибековна рассказывает, что у знаменитой большой Малышки (собака) родился всего один щенок, и тот недоношенный. Такой, что у него даже рот еще как следует не оформился. А там такие гуманисты, что не могли позволить щенку умереть, стали выкармливать. Я поинтересовалась, как же выкармливать, если еще рта нет. Оказалось, пипеткой через ноздри. И выкормили! На другой год я видела эту собаку; Малышка-мать была огромная, а эта получилась заурядная и средних размеров, должно быть в отца; но раздражительная, истеричная и злая, могла укусить. Видно, сказались обстоятельства рождения и гуманизм всего коллектива.

Вообще, Алексей Федорович всегда был в эпицентре событий и в гуще жизни. Загудела Москва о Высоцком. Куда? Конечно, в Отдых. Привезли магнитофон и прокрутили Алексею Федоровичу эти песни. Я поинтересовалась его отзывом, но в суете не добилась настоящего ответа. Помню только, рассказывали, что Алексей Федорович считал — хриплый голос — знак чего-то. Ну, и правда, если этот фактор убрать, то половина впечатления пропадает.

В Отдыхе Алексей Федорович работал много и, как всегда, плодотворно; в редакции шутили, что один работал как целый сектор Института философии. Выезжал на дачу в июне, возвращался в октябре. Сначала сам себе брал отпуск на месяц, позже — на две недели, а в последний период, когда последний том делал, то без отпусков и выходных. Каждый день секретари и диктовка. Надо успеть.

Все жили в своем режиме, а Алексей Федорович в своем. Всю жизнь страдал бессонницей, спал на снотворных, засыпал под утро и вставал около часу дня. Завтракал, а потом выходил под клены работать. Там был врыт в землю стол, ставили кресло-качалку для Алексея Федоровича — и он диктовал. Кроме дачного отпуска, работал каждый день и в Москве. Если вдруг секретарь не приезжал, то расстраивался ужасно. Это было ЧП. Но бывали и другие истории.

Володя Бибихин, который был тогда одним из секретарей, придумал такую штуку. Стал возить с собой (как уверяют некоторые) диктофон. Не сказав об этом Алексею Федоровичу, стал записывать все разговоры. То, что Лосев диктовал, писал на бумаге, а все ответы на свои разные вопросы записывал на диктофон, а возможно, и стенографировал (стенографию знал). И так некоторое время. А потом признался, что записывает. Как же Алексей Федорович обиделся! Сказал в таком духе: «Ты вот пишешь, а я не знаю. Мало ли, что я скажу? Разве так делают!» Бибихин был удивительный человек, по моему мнению, кристальный и прозрачный. Таких теперь и не встретишь. Потому и доверял часто людям дурным. У него все были хорошие. Когда сам, теперь уже в «нулевых годах», заболел раком, то воспринял это философски. Аза Алибековна очень переживала, позвонила ему и настаивала: «Володя, боритесь! Вы должны бороться! Наконец, у вас же маленькие дети!» А он ответил: «Я готов». То есть умереть готов. Этот ответ меня потряс.

Последний раз я видела Володю Бибихина на торжественном открытии памятника Алексею Федоровичу в сентябре 2006 г. в «Доме А.Ф. Лосева». Еле пришел с женой, еле поднялся на третий этаж. Немножко поговорили среди толчеи. Я напомнила ему о словах «Я готов». Ответ его описать не смогу. Кто знал Володю, тот представит и поймет. Тут разговор не словами, а иной; знали-то друг друга смолоду. Но в тот раз сошлись в одном: на мольберте стоял новый большой портрет маслом Лосева, и мы согласились друг с другом, что это он, но и не он — то есть Лосев, но не Алексей Федорович. Такого выражения лица, как на портрете, у Алексея Федоровича никогда не было.

Особенный человек был Володя Бибихин, настоящий ученик Алексея Федоровича. Но и заносило его по-особенному. Записей своих тогда так и не вернул. Незадолго до смерти издал у католиков книжку. Прежде, чем издавать, принес рукопись Азе Алибековне. Она предложила прокомментировать ее, он согласился, но комментариев там набиралось чуть не столько же, сколько текста. Долгая работа. А Володя умирал и торопился, поэтому издал без комментариев. И получилось то, что получилось. Правду говорят, что благими намерениями выстлана дорога в ад.

Сейчас век техники, все снимают и записывают. Можно было бы мне хоть записывать. Надо было записывать всё для памяти. Что теперь есть? Клочки, записочки. Никто не догадался ставить Лосеву на ночь магнитофон, они тогда были. Он ночами не спал, сидел один, молился и размышлял. Были же у него деревянные черные часы без стекла (они сохранились), чтобы время по стрелкам определять наощупь. И тут также. Нажал кнопку и говори. Алексей Федорович не раз говорил: «Ночью такие мысли приходят, а записать нельзя. А утром все исчезает». Остается только жалеть. Другое было время, другая жизнь. Сейчас у каждого телефон, а сказать нечего. Только и слышишь: ты где? я в троллейбусе! а я в метро!.. И думаешь: что дальше-то? А ничего. Вот и весь прогресс.

Но мысленно стоит вернуться на дачу. Ведь жизнь продолжается. Спиркин был человек, как теперь говорят, креативный. Он общался с Алексеем Федоровичем, иногда подолгу беседовал с ним под кленами, видел, как тот работает и сколько. Александр Георгиевич точно видел и понимал, кто перед ним. И вот стал Спиркин выведывать у Азы Алибековны, что Алексей Федорович пьет и ест, чтобы сохранить жизненную силу. Она отвечает, что ничего особенного.

И действительно, если вспомнить — в основном одно и то же. Утром (это в час дня) на завтрак — кофе, ряженка, отварная картошка с зеленью и подсолнечным маслом; в обед (это около семи вечера) — суп грибной или овощной, а на второе котлетка какая-нибудь; среди дня обязательно ягоды или фрукты; ужин (в десять вечера) — чай с хорошим шоколадом (это он любил). А дальше — бессонница. И так всегда.

Уж не знаю, пробовал ли Александр Георгиевич так питаться, но вскоре его деятельность перешла в другую плоскость. Да в какую! Это теперь все колдуют, кому не лень. А тогда это было привилегией высоколобых. Появилась Джуна Давиташвили. То, чего не смогли взять диетой, решили взять парапсихологией и экстрасенсорикой (термин «экстрасенс» ввел Спиркин). Была советская власть. Может, и плохая, но власть. Нельзя было открыть лавочку и камлать за деньги. Пути искали другие. И находили. У Джуны стал лечиться Байбаков, председатель Госплана СССР. Помогло! Кстати, Байбаков умер не так давно, и было ему крепко за девяносто. Раз помогло такому человеку, то и он им помог. Выделили где-то в Москве подвал и там стали все собираться, работать.

Я спросила у Азы Алибековны, что же они там делают? Она говорит: ставят эксперименты. Я поинтересовалась, что же там делает Спиркин? Оказалось, подводит под все это философское обоснование. Все стало понятно. Без философского обоснования, конечно, нельзя.

Пока вся деятельность была в Москве, для дачников это не имело значения. Но за зиму, видать, наработали много и обоснование подвели. Джуна оперилась и поднялась резко вверх. А Спиркин тоже вышел из подвала на оперативный простор и перенес эксперимент на дачу. Когда Лосев возвратился с дачи и началась работа в Москве, я спросила, как отдыхалось. Аза Алибековна сказала: «Да так. Ничего. Только шумно и воздух плохой». Как?! На даче в Отдыхе, в этих Елисейских Полях? Как это может быть? Оказалось, может.

И вот как это было. Собирались в большом количестве московские экстрасенсы и разная публика. А потом приехал экстрасенс необыкновенной силы. Некто Криворуков, по имени, кажется, Алексей Еремеевич. Криворуков из Кривого Рога. С женой. На даче в так называемом «маленьком домике» и жили. Криворуков лечил руками. Заряжал всё и всех. Аза Алибековна рассказывала, что с его женой как-то чай пила, и жена эта показала свою силу. Вытянула руку по направлению к Азе Алибековне и произошел разряд, попал в нее и ударил весьма ощутимо.

В том сезоне снимали дачу у Спиркина — тот самый маленький домик в другом конце участка, — Ярошевские. Ярошевский, он историк психологии, тоже интересовался экстрасенсорикой. Однажды зарядили для этих супругов воду, стояла она в кувшине в ванной комнате. Аза Алибековна не знала этой тонкости, ей надо было вымыть овощи (почему-то у них на веранде в этот день не шла вода). Взяла кувшин, вымыла, а потом другую воду налила. А Ярошевские пили и говорили: совсем другое дело пить заряженную экстрасенсами воду — силы прибавляются. Аза же Алибековна молчала крепко.

Криворуков познакомился с Алексеем Федоровичем и, когда выдавалась свободная минутка от целительства, приходил беседовать. Узнав, что Алексея Федоровича стойкая многолетняя бессонница, объявил, что это поправимо без всяких таблеток. Дело было днем. Криворуков сделал несколько пассов руками и — о чудо! — Алексей Федорович уснул.

Аза Алибековна высказала предположение, что теперь ночью спать не будет. «Будет!» — уверенно ответил экстрасенс. Ан и нет. Алексей Федорович после этого вообще всю ночь не спал и Аза Алибековна вместе с ним. Обещал кудесник приходить поздно вечером, но времени не было. Да и откуда это время могло взяться? Вообще никакие экстрасенсы Алексею Федоровичу не помогли.

Вся Академия наук бросилась к Спиркину, со всеми своими болячками и фантазиями. Тихая зеленая улица была сплошь заставлена машинами, без конца приезжали и уезжали. Запах бензина пробивал даже через лес. Народу столько, что о тишине можно забыть; нередко вместо Криворукова заходили к Лосеву по ошибке. Потом стали приезжать старые академики с молодыми женами. Я спросила: «Зачем? Омолаживаться, что ли?» «Ну да» — индифферентно ответила Аза Алибековна. Чудны дела Твои, Господи! С утра до ночи всех омолаживали. Теперь уж все умерли. А тогда.

Вдруг Алексей Еремеевич якобы получает телеграмму, срочно вызывают домой. А на самом деле бежал от налоговой инспекции и незаконного лечения. И уехал Криворуков в Кривой Рог. С женой. И стало потише. Но покоя не было.

На даче появился зубной врач, румын из Кишинева, некто Сандулеску, который ввел в свою практику тимол, хорошо известный дантистам (между прочим, в дальнейшем этот врач добился одобрения фармакологической комиссии и его препарат продавали в аптеках). Употреблять тимол надо было с помощью инъекций, он оказывал нужное действие, якобы укреплял сосуды ног.

На следующее лето (был это 1974 год) стали всех лечить тимолом. Алексей Федорович внизу, на веранде, как обычно, диктовал, а экстрасенсы над ним в кабинете Спиркина вели беседы. Даже на иностранных языках, потому что люди стали приезжать из-за границы. Подходишь к дому, поднимешь глаза, а между небом и землей — симпозиум. Роскошная жизнь. Потом появилась какая-то увлекающаяся молодежь, среди них и азиаты. Так оно и шло.

Ради логического конца следует рассказать о финале этой эпопеи. Как в русской народной сказке: на третье лето опять собрались все. И тут Александр Георгиевич вдруг обнаружил, что к тимолу образуется привыкание. Всё понял и прекратил его употреблять. Но, видно, не все прекратили. Среди молодых людей возникли какие-то трения. Надо сказать, что среди этих товарищей был один молодой человек (то ли узбек, то ли таджик — мне всё равно, а фамилию забыла) не простой, а киноартист, звезда; он снимался в главной роли в фильме «Пираты ХХ века». Красоты был неизреченной. Фильм стал событием, а красавец всё время ездил в Отдых. Однажды этот артист тихо надел новое пальто Спиркина и так же тихо ушел, исчез навсегда. Спиркин очень удивился.

Вскоре СМИ закричали, что артист такой-то найден зверски убитым где-то на природе. Спиркин испугался и лег на дно; но еще больше струсил, когда его вызвал следователь по особо важным делам и спросил, знает ли он, Спиркин, такого-то. «Нет», — ответил Александр Георгиевич. Следователь тогда достал несколько книжек самого Спиркина и сказал, что, судя по этим конкретным дарственным надписям от автора, очень даже знал и неплохо. И, как теперь выражаются, Спиркин раскололся, рассказал про всё и даже про пальто. С тех пор на даче стало как прежде, тишина и рай.

Жил Алексей Федорович по-спартански. Как-то я попала к Спиркину в кабинет, а там картины, абажуры, великолепное ложе, мебельный гарнитур, и всё так буржуазно. В комнате же Лосева две кровати, столик у окна и два стула, да стенной шкаф с книгами. А на веранде холодильник, диван, стол длинный (на случай гостей), стулья, кресло-качалка; в торце веранды шкаф для посуды, стол кухонный, газовая плита, раковина водопровода. И всё.

После столь бурных событий жизнь пошла обычная, события ординарные. Правда, все-таки случился в августе месяце пожар. Вынесли кресло-качалку под клены, Аза Алибековна одела Алексея Федоровича и отвела туда, закутав в одеяла, холодное утро. Потом собрала книги в рюкзаки и методично перетащила туда же. Рюкзаков (в доме они назывались рюкзачками) было всего 15. В них влезли все книги, нужные для работы на даче. После чего сидели и ждали, чем все это кончится. Слава Богу, большой дом, где жили Лосевы, не пострадал, а маленький домик и сарай сгорели. Но Иван все заново отстроил, да еще лучше.

Как подумаешь, так бомбежки и пожары буквально преследовали Алексея Федоровича. В войну бомба попала в дом на Воздвиженке и погибла библиотека Лосева. Поселились в этом, теперешнем доме — рядом упала бомба (на театр Вахтангова) и дом треснул. И ведь треснула стена кирпичная в кабинете Алексея Федоровича, та, что выходит на лестницу. Когда был капитальный ремонт, эта извилистая трещина шириной в палец, а кое-где и больше была видна. В самом начале перестройки (это примерно в 1985 году) на чердаке уже поселились бомжи и развели ночью костер. Вызвали пожарных, Аза Алибековна одела Алексея Федоровича, сидели и ждали команды выходить. А книги? Библиотеку же не вынесешь. Собирал всю жизнь, любил, гордился своими книгами. Можно представить себе, какой стресс, какие переживания. Но пожарные справились, проливку сделали капитально, так что в ванной обвалился потолок. Пришлось потом вызывать мастеров и делать ремонт.

Потом там, наверху, сидела какая-то контора, потом пошла аренда. И сдали это помещение, по сути дела, прямо над кабинетом Алексея Федоровича, кому бы вы думали? Правильно, экстрасенсам. И стали они там… работать. Бывало, выйдешь на лестницу покурить, и вдруг — музыка. Флейта. Мелодия такая странная, что мороз по коже; никогда ни до, ни после такой музыки не слышала. То ли они там змей заклинали, то ли богатых клиентов. Недаром говорят, что к святости всегда нечисть норовит прилепиться. Потом эта компания вдруг исчезла, как их и не было.

Глядя из дня сегодняшнего, видишь, какие это были нежные времена. Ну, появилась одна Джуна, лечила кое-кого. Ну, приехал один Криворуков, показал себя. Ну, убили одного молодца. Всё штучно. Ну, изыскали тимол, а как поняли — сразу бросили.

Теперь прогресс. Смотришь новости — одна математика: доллары, рубли, трупы. Девиз энергичный — украл и в нору. Какой там тимол? Теперь все круто: амфитамины, «герыч», «крокодил». Попробовал — всё. Жить тебе семь лет, пять, а с «крокодилом» (это для простого народа, подешевле) — год; люди сгнивают заживо, знают про это и все-таки употребляют. Что это? И спросить мне некого, что же будет.

Мир Божий прекрасен, и его должно любить. Но когда пошла во всю ширь перестройка, мое отношение почти ко всему стало перпендикулярным. Когда так выпадаешь из «прогресса», то поневоле засомневаешься. Помню, как я сказала Азе Алибековне (Алексея Федоровича уже не было): «Этот мир не мой. Этот мир чужой. Может быть, мы сошли с ума?» Аза Алибековна ответила твердо: «Это они сошли с ума». И я хоть на этот счет успокоилась.

Но ведь все продолжается. Мир дичает. С последней панихиды по Алексею Федоровичу 24 мая 2012 г. мы приехали на Арбат с Галиной Ивановной Завидовской, она врач, наш человек, а по профессии психиатр, кандидат наук, отличный специалист, людей видит влёт. Мы остановились у дверей библиотеки, мимо катит река молодежи. Я говорю: сейчас самое модное слово «адекватный», киваю на проходящих и спрашиваю, а как, мол, они? Она посмотрела пристально, даже глаза какие-то другие стали, и отвечает, что тут «адекватность» и не ночевала.

И удивляться тут нечему. Это все дети телевизора, который орет без перерыва на все темы. Ведь свобода лучше, чем несвобода. Темы становятся все глобальнее. В начале перестройки кричали о правах человека, а теперь подняли вопрос о самом человеке. Кто от кого произошел — человек от обезьяны или обезьяна от человека. Какая свежая тема! Уже целый год страстно дискутируют, а недавно объявили, — ей богу, серьезно! — что американские ученые все это расследовали и скоро будет объявлена новая концепция происхождения человека. Даже интересно. Ждем. А лучше бы крикуны почитали что-нибудь дельное.

В бумагах мне попались пожелтевшие листочки машинописные. Это в свое время пришлось перепечатывать «Диалектику мифа» и на некоторых страницах делала лишнюю закладку для себя, на «сладких» кусочках — о душе, мифологии времени, оборотничестве и т.п. Вдруг не издадут, а у меня хоть что-то есть. К счастью, ошиблась, издали, но процитирую по этому листочку.

«... Личность есть факт. Она существует в истории. Она живет, борется, порождается, расцветает и умирает, она есть всегда обязательно жизнь, а не чистое понятие. Чистое понятие должно быть осуществлено, овеществлено, материализовано. Оно должно предстать с живым телом и органами. Личность есть всегда телесно данная интеллигенция, телесно осуществленный символ. Личность человека, напр., немыслима без его тела, — конечно, тела осмысленного, интеллигентного, по которому видна душа. Что-нибудь еще значит, что один московский ученый похож на сову, другой на белку, третий на мышонка, четвертый на свинью, пятый на осла, шестой на обезьяну. ... Даже если умрет тело, то оно все равно должно остаться чем-то неотъемлемым от души; и никакого суждения об этой душе никогда не будет без принимания в расчет ее былого тела. Тело — не простая выдумка, не случайное явление, не иллюзия только, не пустяки. Оно всегда проявление души, — след., в каком-то смысле сама душа. На иного достаточно только взглянуть, чтобы убедиться в происхождении человека от обезьяны, хотя искреннее мое учение этому прямо противоречит, ибо, несомненно, не человек происходит от обезьяны, но обезьяна — от человека. По тому мы только и можем судить о личности. Тело — не мертвая механика неизвестно каких-то атомов. Тело — живой лик души».

А чтобы закончить тему с обезьянами и вырождением, вот что: найдите и рассмотрите фотографию первого советского правительства. Самого первого. И все поймете. Позже тех, кто имел и хранил эту фотографию, между прочим, расстреливали. К чему бы это? Кстати, когда Юра Кашкаров, настоящий монархист, спрашивал Алексея Федоровича, как они, общество, воспринимали советскую власть молодую, только народившуюся, услышал такой ответ: «Да все думали, что простоит от Рождества до Пасхи, а потом от Пасхи до Рождества». Не будем сейчас о плюсах и минусах, но общество немножко ошиблось в расчетах.

Русская народная поговорка гласит: чем дальше в лес, тем больше дров. За последнюю четверть века столько дров нарубили, что любой лесоповал отдыхает. Раньше ведь тоже много плохого было, такого, что доводило до уныния и отчаяния. Я, бывало, начинала вопить в редакции, что аморализм нас погубит. А Юра Кашкаров смеялся надо мной и говорил: «Галя у нас пифия, и треножник под ней дымится». Прошла целая жизнь и стало понятно, что вырождение это идет в масштабах всего человечества, что у физического вырождения есть свои стигматы, а у духовного вырождения свои признаки, в том числе аморализм. Процесс идет. А дальше? Дальше подсознательно очень хочется спросить у Алексея Федоровича: «Что же будет?» Невозможно. Ушел в мир иной. Интеллектуалы-то есть, а мыслителей что-то не видно. От этого печаль и горечь.

Однажды Лосев опубликовал статью в журнале «Коммунист», и Москва тихо забурчала: как? Лосев и в «Коммунисте»? Да ведь тогда вся пресса была модификацией «Коммуниста». Зато в этом журнале безопасно, и Лосев, как человек опытный, знал это. Меня тогда царапнуло другое. Он провел там мысль, что будущее не за индивидуализмом, а за коллективизмом. Нас так старательно загоняли в коллективное стойло, что такая мысль была противна. Посмотрим, что теперь. Вопят, что надо создать гражданское общество. А что это такое? Никто ж не объясняет, что общество атомарное, каждый сам по себе. Прошло двадцать лет, и жизнь показала, что Лосев был прав. Он смотрел спокойно и объективно, а мы в эмоциях кувыркались.

Поэтому Лосев сегодня и востребован. Что касается науки — это естественно и понятно. Но и в дискуссиях на злобу дня ссылаются на Алексея Федоровича — это показательно. Когда Лосева спрашивали, на какую философскую полочку его надо положить, он отвечал: «Я — Лосев». Видимо, поэтому ссылаются на него и демократы, и монархисты, и патриоты, и националы. Разброс поклонников чрезвычайно широк. Все подкрепляются Лосевы — значит, читают.

Жизнь загадочно парадоксальна. Помню, после войны книг не было. Все работали. Росли мы без призора, но все вместе, всем двором ходили в районную библиотеку. Библиотекаря, пожилую женщину помню до сих пор. За книгами очередь, а чтобы получить какого-нибудь «Волшебника изумрудного города» вне очереди, надо было сделать обзор журнала «Мурзилка». Хозяйка книжных сокровищ ставила меня на табурет, чтобы оратора было видно из-за книжной стойки, и это были мои первые публичные выступления. Приходилось потрудиться, чтобы прочитать про злую Бастинду. Библиотекарь объясняла нам, что книги нужно беречь, что это — труд многих людей; у нас были тетрадки тонкие по одной копейке и там мы записывали каждую прочитанную книгу и все сведения о ней: кто автор, художник и краткое содержание. Вот вам и аннотирование, изложение своих мысляшечек и впечатлений. А были мы все в первом классе.

В студенческие времена, в сессию ходила в Историчку и Некрасовку. Хвосты ужасные, пока закажешь и получишь книги, уже есть хочется. Сейчас Библиотека «Дом А.Ф. Лосева» — это же сокровище и условия роскошные. А молодежь тусуется у фонтана Турандот, в заветные двери не идет. Потерянное поколение, и не одно. Но все равно надо бороться. Должны прийти. Придут, а тут уже все есть. Нельзя не прийти из тьмы к свету, к Лосеву.

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10