Бюллетень. Выпуск пятнадцатый. Приложение

Белова Г.Д. Поминайте учителей и наставников ваших...
(Памяти Алексея Федоровича Лосева)

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Через некоторое время после смерти Алексея Федоровича Аза Алибековна Тахо-Годи мне с грустью сказала: «Когда хоронили Алексея Федоровича, многие мне тогда говорили, что напишут о нем. Время идет, да что-то не пишут».

Теперь уже некоторые написали. Мне же всё казалось, что мои воспоминания об Алексее Федоровиче настолько личные и малозначительные, что и писать их незачем. Но вот на последних «Лосевских чтениях» я вдруг столкнулась с таким жадным интересом молодых философов к живому Лосеву, что переменила мнение. Его читают, но хотят знать живым человеком — каким был, что говорил и даже как говорил. Когда я беру текст Алексея Федоровича, то слышу его голос и интонации (этим после его смерти долго спасалась — даже на дачу едешь, берешь с собой сборник, в электричке почитаешь статью... и поговорили). А ведь молодые его не слышали… Для них только текст на бумаге. Но оказалось, что хотят знать, какой Алексей Федорович был в жизни, какой он живой был. Это значительно подстегнуло чувство долга. И святые отцы советовали: знаешь — скажи другим.

Записывала вспоминавшиеся факты, случаи, как, что, когда было. Но всё время оставалось что-то еще, неуловимое, что никак ни осознать, ни сформулировать. Ведь с первой встречи было ясное ощущение, что Алексей Федорович человек совсем не такой как те люди, что окружали меня; для меня он был человек — судьба. В конце концов, я стала другим человеком, чем была до общения с ним. Но ведь и почти все, кто общался с ним, испытывали его колоссальное влияние. В разной мере, но почти все. Что всё это значило?

Никогда и никому Алексей Федорович не читал морали и нотаций. Да он и вообще, пока его не спрашивали, как правило, не высказывался. Другое дело, что спрашивать мы были мастера. Только и делали, что спрашивали. Обо всем. Единственное, что Аза Алибековна не приветствовала, — разговоров о политике. «Вы всё спрашиваете, а потом везде будете говорить, что это Лосев сказал. Нечего об этом говорить!» Ну да Бог с ней, с политикой! Главное — что о своем, личном спрашивали.

Иногда доходило до курьезов. Аза Алибековна порой любила пошутить. Однажды Алексей Федорович, когда уже болел, сидел в гостиной, чувствовал себя получше, и мы сильно вознадеялись на хорошее. Что-то хлопотали вокруг него. Я стою тихо и голоса не подаю. Аза Алибековна обращается к Алексею Федоровичу и происходит такой диалог.

— Алексей Федорович! А у Галины Даниловны дочь замуж вышла.
— Да?! — живо откликается Алексей Федорович. — Ну, а что же Галина Даниловна?
— Ничего!
— Как ничего?
— А так — ничего и всё. Ее ведь дочь не спрашивалась.
— Как? Как же это может быть?
— А вот так и может быть!
— Ну! — недоверчиво говорит Алексей Федорович.
— Вот вам и «ну». Теперь все так.

Аза Алибековна развлекается — развлекла его. А я стою тихо и наблюдаю игру его мимики и интонаций в ответ на ознакомление с современными нравами.

Иногда ситуации были прямо-таки сложными. Пришлось Володе Бибихину, правда, не по своей инициативе, разводиться с женой. Алексей Федорович его семью знал и любил. Когда молодой Бибихин с юной женой и маленькой дочкой приходили в гости, то Алексей Федорович всегда шутливо их приветствовал: «О, старики пришли!» Долго мучился Володя, как же сказать? Потом спрашивает об этом Азу Алибековну. Та отвечает, что, мол, так и скажи. Володя говорит, что не может. «Ну, тогда не говори!» — изрекает Аза Алибековна. «Нельзя!» — отвечает Бибихин. Вот! Ведь почему-то нельзя не сказать? Почему? Долго Володя мучился, но потом все-таки сказал, и Алексей Федорович опечалился.

Юра Кашкаров, когда затеял уезжать в Америку, тоже долго волновался о многом. Он, действительно, боялся своим отъездом повредить издательским делам Алексея Федоровича, но и не только это. Такой отъезд — всей жизни слом. На моих глазах это было. Долго мучился, прежде чем сказать Алексею Федоровичу об отъезде; всё речи разные в редакции произносил. А потом пошел и огорчил. Не одобрил этого Алексей Федорович, но денег тайно дал. Надо же было Юре хоть одеться, чтобы не ударить перед Европой в грязь лицом, да и вообще расходов было много.

Сама же я, задумавши уйти из издательства, работала, пока не вышел очередной том лосевской «Истории античной эстетики». И опять то же самое происходило. Решила, конечно, а как сказать Алексею Федоровичу? На мое маленькое счастье тогда было лето 1981 г., и Лосев уже был на даче. Написала письмо. И получила ответ, в котором было сожаление и такая фраза: «Мы понимаем и уважаем вашу жизненную позицию». Жизнь прошла, а эту фразу помню. Это было вроде как «ныне отпущаеши раба Твоего по слову Твоему»... После этого уже поехала сама на дачу. Так было полегче. Хотя, по прошествии времени, Алексей Федорович как-то однажды шутя сказал мне: «Ты меня бросила!» «Как?! — подскочила я внутренне и внешне. — Вы же сами разрешили мне уйти из издательства!» «Бросила, бросила», — шутливо вздохнул Алексей Федорович.

После ухода из редакции я, что называется, легла на дно. Тоже ведь перемена жизни. Несколько месяцев прошло. Аза Алибековна пригласила меня и спрашивает: «Что же вы пропали?» Я отвечаю, что теперь уже ничем не могу помогать Алексею Федоровичу, раз ушла из редакции. Аза Алибековна мне — ведь не только в этом дело, а есть еще и дружба. После этого прежние отношения продолжились. Вот пара открыток того времени (телефона у меня тогда не было).

«1/Х-<19>81. Дорогая Галина Даниловна! Спасибо сердечное за поздравительную телеграмму. Все прошло благополучно и приятно. Ваше письмо получили и рады были бы повидаться. 27-го приехали окончательно в Москву, разбирались с квартирой и делами. Только сейчас освободились. Приезжайте навестить. Я сейчас в творческом отпуске и лекций нет, так что полегче. Может навестите 18 октября (именины А.Ф., народу не бывает). Обнимаем. Ваша А<за>А<либековна>»

И другая открытка. «Дорогая Галина Даниловна! Просим Вас зайти к нам по срочному делу (хорошему), но так, чтобы я была дома. Меня в четверг только не будет днем. В остальное время я и днем и вечером на месте. Можете не звонить и просто ехать, как Вам будет удобно (пришла верстка университетского тома). Обнимаем Вас. Сердечный привет от А<лексея> Ф<едоровича>. Ваша А<за>А<либековна>. 2/ХI-<19>81». Какое дело — уже не помню, но переписка была.

Конечно, я внутренне с Алексеем Федоровичем в любом случае не рассталась бы, как и до сих пор. Но дистанцию всегда инстинктивно знала. И не могла сама действовать, пока Алексей Федорович не подчеркнул ясно, помимо деловых, человеческих отношений. Я-то люблю, да все-таки — каждый сверчок знай свой шесток.

По моим наблюдениям, со многими людьми у Алексея Федоровича были особые отношения, с каждым человеком свои. Пока был здоров, днем работал, а вечером чаще всего народ у него. Все стекались на Арбат со своей информацией, с рассказами где, что, как, а также со своими вопросами как научными, так и личными. Лосев всегда жил в гуще событий научной и культурной Москвы, да и зарубежных тоже. Всем интересно было знать, что думает Лосев, что скажет. Недаром и гуляло словцо «Арбатская Академия». Уже после смерти Алексея Федоровича еще некоторое время привычно мелькало в мыслях (да и, как выяснилось, не только у меня): надо спросить у Лосева. Как-то сказала об этом Азе Алибековне и услышала горестный ответ: «Вы все думали, что он будет всегда! А теперь его нет». Действительно, Алексей Федорович был с нами так долго, и мы как-то привыкли к этой роскоши. А потом его не стало. Придешь на Арбат, а его нет. Пустота и оглушающая тишина. Огромная острота утраты. Так было первое время.

Но вот теперь прошло более двадцати лет, как Лосев ушел от нас. По человеческим меркам это много. И многое изменилось. Но теперь нельзя сказать, что Алексея Федоровича с нами нет. Сейчас Лосев прочно, постоянно с нами. Трудами Азы Алибековны и ее соратников создан прекрасный научный центр — Библиотека «Дом А.Ф. Лосева», с книгами самого Лосева, проводятся научные конференции «Лосевские чтения», приезжают молодые ученые отовсюду, издается литература. Стержень всего этого — имя, личность и труды Алексея Федоровича. В «Дом А.Ф. Лосева» на Арбате как встарь идут люди — так или иначе идут к нему.

Жизнь есть жизнь, всякое случается, но для меня оценочная мерка осталась прежней: что бы сказал о происходящем Алексей Федорович? Эта потребность знать лосевское мнение обо всем была просто удивительной; для меня лично она была неосознанной. Так это надежно, удобно, просто — спросил и всё ясно. Ни метаний, ни беспокойства, а каменная уверенность — Лосев знает.

Время шло, перестройка вовсю. Стали издавать книги разные, в том числе на религиозные темы. И раньше, чаще по случаю, можно было почитать древних Отцов или жития. А теперь оказалось, можно прочитать то, чего раньше не достать. Я стала с живым интересом читать и Отцов Церкви, и жития, и про жизнь монастырскую. И мне, рядовому советскому человеку, открывалось совершенно ранее неизвестное. Отцы Церкви воспринимались как фигуры легендарные; так давно всё это было и столько чудесного. Потом, например, Оптина пустынь, уже поближе к нам. Много конкретных свидетельств как жили, как молились; среди паломников — великие деятели культуры. Уж совсем, можно сказать, в наше время трагический конец Оптиной в революцию и расправа над старцами. Многое стало известно для всех, кто хотел знать, что происходило в России в те годы. А потом, в конце 1990-х пошли издания о греках, в том числе не только нового, а нашего времени, а также об афонских насельниках. Невозможно и перечислить всю литературу на эту тему, вышедшую за последние годы. Но какое чтение!

И вот читала я всё это, читала с необыкновенным чувством. Всё казалось, что прежде я что-то такое знала, что-то такое видела или слышала. Как будто что-то прочно забыто и вспомнить не можешь. Вдруг однажды, именно вдруг, одномоментно — как пелена спала с глаз. То незнаемое и неуловимое об Алексее Федоровиче вдруг оформилось в мысль, будто озарение какое-то. Кто же был в сущности Алексей Федорович? Да старец он был. Старец! Вот уж правда «лицом к лицу лица не разглядеть», да еще если прибавить сюда незнание. Из книг для меня открылось ясно, что в разные времена и старцы разные бывают. Поневоле вспомнишь евангельское — «имеющий глаза, а не видит».

Всем известно, какой Лосев большой ученый, по размаху, широте и глубине знаний — энциклопедист; наконец, мыслитель, педагог необыкновенный (любил учить), человек удивительный — мудрый и простой. Это всё вовне было, всем известно. А многие ли из современников знали о глубочайшей вере Алексея Федоровича? Кто знал, что он занимался умным деланием? Разве кто-нибудь знал, что Алексей Федорович монах в тайном постриге? Никто. После смерти открылось, так Бог управил. Для человека современной жизни даже удивительно. Принял тайный постриг, всю жизнь в нем и жил. Но когда уходил в мир иной, мог бы хоть кому-то из близких людей открыться? Нет, не мог и унес тайну с собой. Это личные, очень интимные отношения Алексея Федоровича с Богом. В «Диалектике мифа» Лосев написал: «Всё бездарно в сравнении с монашеством, и всякий подвиг в сравнении с ним есть мещанство». Этим всё и сказано.

Поскольку эта сторона жизни Алексея Федоровича была неявной, скрытой, то и разглядеть ее ясно было невозможно. Да и с чем в то время я могла сравнивать, сопоставлять?

Опорой в семье маленького Лосева был дед, а он был священник. От рождения Алексей Федорович был в атмосфере православия. Совсем так же, как и большинство религиозных деятелей, внесших вклад в православие и служивших Богу. Алексей Федорович, он же монах Андроник, был очень сильным человеком и, с Божьей помощью, стоял в жизни, как скала. Судя по тому, что известно о его жизни и из общения с ним, Лосев всегда упорно поднимался по интеллектуальной и духовной лестнице — и тайно, и явно, но всю жизнь вверх. Мыслитель, занимающийся умным деланием. Может быть, именно поэтому окружавшие его люди прислонялись к нему, инстинктивно черпали от него терпение и силу.

Позволю себе маленькое отступление в область личных впечатлений. Долгое время после смерти Алексея Федоровича меня беспокоили какие-то интуиции, что-то недопонятое из общения с ним. Какой он? Да ясно какой — мудрый, хороший, добрый, простой, надежный. И всё? Нет, что-то еще. Он не такой как все другие. Кто же он? Откуда это теплое и удивительное ощущение при первой встрече в редакции? Почему по мере знакомства формируется в мыслях стереотип: надо спросить у Лосева? Почему незаметно, но неуклонно растет доверие к Алексею Федоровичу? Кажется, он ничего не делает для этого, просто общается. Почему возникает потребность рассказать ему о своем? И не только у меня. Почему, наконец, надо обязательно сказать ему о важных событиях служебной и личной жизни? Он же не мог никому ничего запретить. Но почему-то нельзя было не сказать. Нельзя!

Однажды я сокрушалась по семейному вопросу (не хочу его здесь конкретизировать). Алексей Федорович слушал-слушал, а потом ответил одной фразой. У меня даже внутри похолодело. Аза Алибековна стала говорить, что, может всё и не так будет. А он повторил то, что сказал. Прошло двадцать лет. Всё так и есть, как он сказал. Может, исходил из жизненного опыта, а может вдаль увидел, но всё так и есть.

Сущность духовного руководства, старчества не изменилась с древности по сей день, но форма, внешнее протекание событий изменилось вместе с современной жизнью.

Возвращаясь к житийной теме, можно сказать, что теперь очень многое прояснилось. У всех этих людей, включая Лосева, в биографиях (или житиях, — назовите как хотите) очевидно прослеживается общее. Трудный жизненный путь к вершинам духовности. Это первое. Практически у всех людей, одолевавших этот подъем, есть учителя. У Алексея Федоровича был духовник архимандрит о. Давид (Мухранов), сам много лет подвизавшийся в безмолвии, известный делатель умной молитвы. Это второе. К таким личностям всегда притекают люди. К Алексею Федоровичу шло очень много людей. Мы все до единого приходили к Алексею Федоровичу, не предполагая, что перед нами монах и молитвенник. Приходили неосознанно, но за тем же самым и с теми же чувствами. Разницы, по сути дела, не было. Это третье.

Итак, три основных линии можно выделить в феномене старчества, а в обстоятельствах и деталях у каждого старца свой путь и, естественно, с поправкой на эпоху, в которой они жили. Много среди них было простецов, но были также интеллектуалы, вернее богословы. Время выработало канон для житийных текстов и покрыло их сединой и патиной — в них много общего, но мало деталей и различий. Хотя каждый проживал свою жизнь, отличную от всех других, время поглотило эти различия. Древние и старинные жития походят на эпос, а их персонажи на сказочных героев, совершающих немыслимые подвиги. Какими были эти люди в обычной жизни, в общении с близкими? Этого мы уже не узнаем никогда. Но жизнь продолжается, и рождаются новые люди, которые имеют целью жизни служение Богу. Благодаря, можно сказать, прогрессу, мы имеем подробные свидетельства об их жизненном пути, отпечатанные большими тиражами и часто по горячим следам. И теперь ясно видно, что все эти люди разные и неповторимые. Объединяет их, как прежде, служение Богу и высота духа, умная молитва и любовь к людям.

Всё, что изложено выше, для меня лично не столько доказывает, сколько определяет и подтверждает, что Алексей Федорович был старцем. Да, был мыслителем, ученым, автором огромного количества работ, человеком энциклопедических знаний, но для меня (думаю, что и для многих, кто знал Алексея Федоровича) — был не просто Учителем, но и старцем. Тогда мы этого не знали — жизнь другая была, а теперь ясно. И хотя не знали, но сути дела это не меняет.

Как тепло было, надежно и уютно. Думаешь, на все боки поворачиваешь, размышляешь, а когда запутаешься окончательно, то спросил — и всё. Или когда решение надо принять — ведь трудно. А тут спросил, и как надежно. Приходилось слышать, как Юра Кашкаров досомневается до того, что скажет: «Надо старика спросить». Вот все и спрашивали.

Меня Алексей Федорович изменил. Лучше ли стала или хуже — не мне судить. Но другая. Как? Когда? Каким образом? Не знаю, не заметила. Никогда не нажимал, не поучал. Ругал редчайше и за дело. Какими способами еще влиять можно? Может быть, самим собой, тем, что он был. Больше двадцати лет как Алексей Федорович ушел в мир иной, а такого человека больше не встретила. Такого человека нельзя не заметить и пропустить. Наверняка где-то на земле такие люди есть, но мне больше не попадались. Потому встречу с Лосевым воспринимаю как дар Божий, как счастье. И живая любовь моя к нему не проходит.

В Греции старцев народ называет «геронта» (что на русский и переводится как «старец»), но нередко употребляют ласковое слово «старчик». В 1970-х годах в редакции издательства «Искусство» мы между собой называли Лосева «старик», а теперь у меня в мыслях прикрепилось к Алексею Федоровичу не просто «старец», но это нежное слово — «старчик».

стр. 1, стр. 2, стр. 3, стр. 4, стр. 5, стр. 6, стр. 7, стр. 8, стр. 9, стр. 10