доклад | LOSEV-LIBRARY.RU

Семинар «Русская философия».

Гераклитова «энантиодромия» в космологических образах Серебряного века

В.П. Троицкий (Москва, «Дом А.Ф. Лосева»)

Не берясь за непосильную задачу охвата космологических образов Серебряного века во всей их красе и разнообразии, мы вычленяем здесь только одну из важнейших проблем мировидения. Именно, в дальнейшем нас будут интересовать фундаментальные структуры, обычно связываемые с описанием времени. Сразу же отметим, что для большинства таких структур можно отыскать интересующие нас переклички с античностью. Но придется ввести ограничение и здесь. Обычно приходится говорить о линейном времени, которое привычно выражено образом «стрелы времени» и традиционно связывается с христианским (послеантичным) мировоззрением, а также о циклическом времени, в оформлении своем целиком обязанному именно античному типу мысли. Однако, как выясняется, давно назрела необходимость всерьез рассматривать еще одну фундаментальную структуру (античности также известную), которая альтернативна либо дополнительна к двум названным. Существенный материал для такого рассмотрения, во многом согласуясь с современным научным поиском или даже в определенных отношениях опережая его, дают примеры творчества некоторых представителей русского Серебряного века.

Начнем с поэмы Вяч. Иванова «Сон Мелампа», которая увидела свет в 1911 году в составе большого стихотворного сборника «Cor Ardens». Герой этого произведения Меламп (или Мелампод), примечательно упомянутый еще Гомером, в античной мифологической традиции неизменно славился удачными прорицаниями. Он описывается у Вяч. Иванова в самом начале своего пророческого пути. Рисуется сюжет, в большинстве деталей близкий к изложению в знаменитой «Мифологической библиотеке». По Аполлодору, читаем, Мелампод «жил в сельской местности, и перед домом у него стояло дерево, под корнем которого находилась змеиная нора. После того как слуги убили змей, он тела их сжег, сложив для этой цели костер, а змеиных детенышей подобрал и стал их вскармливать. Когда змеи выросли, они однажды вползли ему во время сна на плечи и стали прочищать ему уши своими языками. Мелампод в страхе пробудился, но стал понимать язык летавших вокруг него птиц. Узнавая многое от них, он стал предсказывать людям будущее»1. У Вяч. Иванова эпизод выглядит так. Меламп совершает тот же благородный поступок, похоронив (правда, предав земле, а не сожжением, как свидетельствовал Аполлодор) «змею-старицу» и вскормив ее «юную дочь-медяницу». С благодарностью ему выступают такие же «подхолмныя змеи», они тоже (98)2,

… подвижныя жала

Зыбля и плоския главы к вискам пригибая сонливца,

Уши Мелампу лизали…

и тот проснулся в новом качестве, в конце концов, возвратившись в мир земной и став для людей «боговещим» (104).

Однако, далее Вяч. Иванов существенно расширил свое повествование. Читателю становится ясно, что сон Мелампа призван сообщать нечто более значительное, чем известную легенду, – а именно, весьма конструктивные или же, во всяком случае, подробные сведения о мироздании, о структуре универсума. Сквозь «шип тайнозвучный и шопот» Меламп узнает, что он, оказывается, имел дело не просто со змеями (98):

Вечность ты схоронил, о Меламп, и вечность взлелеял.

Не прерывая сна и потому с некоторым трудом («темным усилием») Меламп вполне разумно возражает вестницам, успешно еще сохраняя логику бодрствования (99):

… как вечность я мог схоронить и взлелеять?

Может ли вечность родиться? И сгинуть вечность не может.

Тут снова «он слышит, он чует» змеиный ответ. Сообщаемый, вернее, зашифрованный в нем идейный посыл, как мы в дальнейшем выясним, является кардинальным и решающим (99), –

не едина вся вечность,

однако поначалу змеи нашептывают «сонливцу» только рассказ о загадочных морских просторах, в которых обитают души, «вольным дельфином» ныряющие:

Движутся в море глубоком моря, те – к зарям, те – к закатам;

Поверху волны стремятся на полдень, ниже – на полночь:

Разно-текущих потоков немало в темной пучине,

И в океане пурпурном подводные катятся реки.

Меламп заинтригован, он просит разъяснений и даже полного посвящения в тайну, и змеи соглашаются. Они берут его, точнее, «вещую душу» Мелампа и погружают ее в «бездны бездонные» Змеиной Нивы, где рассказ о мироздании продолжается и обретает подробности уже в «пении», «звоне» и «шорохах смутных» этой самой Нивы.

Так спящий Меламп узнает, что «не единая» вечность составлена из Вечных Причин и Вечных Целей. Первые из них суть «Змеи-Причины», представляющие начало женское, видимое, земное, вторые суть «Змии Целей», представляющие начало мужское, невидимое, небесное3. Они взаимосвязаны и образуют вселенское целое: их «обручила судьба» (100).

Далее рассказ возвращается к образу «моря в море», только с тем отличием, что эти «разно-текущие потоки» получают еще и понятийную спецификацию, нам уже отчасти известную (100):

Так из грядущаго Цели текут навстречу Причинам,

Дщерям умерших Причин, и Антирройя Ройю встречает.

К уточнению понятий мы и перейдем. В своем прозаическом комментарии к поэме (очень немногие разделы «Cor Ardens», отметим или напомним, получили еще таковой) Вяч. Иванов разъясняет, что Ройя, собственно поток по-гречески и Антирройя, собственно противотечение (мы бы еще добавили – антипоток или, лучше, противоток) суть два «технических термина», необходимые его метафизической концепции причинности (105). Ройя – это поток причинности, воспринимаемый нами «во временной последовательности движения из прошлого в будущее», а Антирройя – «из будущего в прошедшее». Еще одно важное разъяснение делается относительно увязки Антирройи с Целями: как подчеркивает автор, «вопреки тексту поэмы», он принимает эту увязку «лишь условно» и советует рассматривать Антирройю «просто, как встречную причинность» (105). Другими словами, Вяч. Иванов не хотел напрямую связывать свои termini technici с известным разделением причин на формальные и телеологические, восходящим к Аристотелю. Не будем такую прямую историко-философскую связь навязывать и мы.

Итак, художник нарисовал два «разно-текущих» или встречных, парно-сопряженных потока причинности. Самая очевидная спецификация таких потоков причинности – время. Следовательно, в поэме Вяч. Иванова мы находим изображение не одного, но двух противоположно направленных потоков времени. Образ двух встречно летящих «стрел времени», который дал нам «Сон Мелампа», требует особого внимания.

Впрочем, в нашем изложении содержание «Сна Мелампа» далеко еще не исчерпано. Тут обнаруживается также мотив зеркальных отражений, чрезвычайно важный не только для поэзии Серебряного века, что хорошо известно, но также и для современной философии и для науки4. Еще один мотив является сквозным для большого периода творческой жизни самого Вяч. Иванова – такова символически или, точнее, мифо-символически осмысленная тема перехода от падшего, временно разъятого мира (Дионис растерзанный) к миру аполлинийски оформленному. Ясно, что все эти темы, прибавляя и отмеченный выше мотив двух потоков, в поэме тесно переплетены, друг друга окликают, полагают, поддерживают. Потому наше вычленение из «Сна Мелампа» только одного представления о Ройе и Антирройе является необходимым, но только лишь первым шагом к более широкому анализу космологической символики поэмы.

В рамках естественных наук идея о встречно текущих потоках времени получила ясное выражение только к середине ХХ века. Тогда в квантовой электродинамике, разработанной Р. Фейнманом, были введены специальные «диаграммы» для описания движущегося позитрона (античастицы, родственной электрону) как того электрона, который движется из будущего в прошлое (вспять во времени) и тем отличается от «обычного» электрона5. Соотнося утверждение Фейнмана о физическом мире с художественным образом поэтического языка Вяч. Иванова, можно сказать, что в потоке Ройи естественно пребывают элементарные частицы, в потоке Антирройи – определенного типа античастицы.

Только квантовой электродинамикой дело не ограничивается. Идея двух «стрел времени» с недавних пор получила дальнейшее развитие в общей теории поля, созданной, например, в исследованиях Г.В. Рязанова6. Есть и более широкие проекты использования «диаграмм Фейнмана» для представления событий в крупном масштабе макромира7. В целом можно констатировать, что одной-единственной «стрелы времени» современным физикам действительно уже мало. Правда, пока подобные теории скорее принято расценивать как экзотические8.

Но вернемся к «Сну Мелампа». Нам остается несколько подробнее охарактеризовать те интуиции и контексты, в согласии с которыми автор поэмы жил и действовал как творец и, одновременно, как транслятор определенных мифологических традиций. С этой целью обратимся к известному словарю А.А. Ханзен-Лёве: на его материалах (с цитатами из Бальмонта, Городецкого, Сологуба, тут представлен не только Вяч. Иванов) можно выявить и проследить многие принципиальные черты образа, извлеченного нами из «Сна Мелампа». Здесь, в частности, упоминаются: основные космологические функции мировой змеи начиная с Древнего Египта и кончая славянской мифологией; более частный мотив уробороса, т.е. мировой змеи, кусающей (или глотающей) себя за хвост, что «символизирует архетип вечного возвращения», непрерывного «становления и исчезновения»; мотив союза мужской и женской стихий как рождения мира в браке двух змей, земной и небесной. Специально комментируя «Сон Мелампа», автор словаря усматривает особого рода генезис от одной змеи к двум, – «этот символ змеи Иванов расщепляет и поднимает до воплощения противоречия, которое имманентно всему творению», – тем самым образ «пары змей» возводится на высоту большого философского обобщения. Прежде всего, это учение Гераклита о мировом становлении («всё течет»), сочетающем противоположности («война – отец всех вещей»). В одной из своих образных модификаций, напоминает Ханзен-Лёве, Гераклитово становление и приобретает вид «энантиодромии», т.е. встречного течения потока и противотока9.

Соответствующее, далеко не самое известное высказывание Гераклита, точнее, высказывание, возводимое древней традицией к Гераклиту, и связанный с ним поздний античный комментарий имеют самое прямое отношение к интересующему нас образу двух потоков причинности. Приведем нужную цитату (отсылка на нее, заметим, не приводится в компендиуме Ханзен-Лёве), пользуясь единственным дошедшим до нас источником. Это – фрагмент 88 по Г. Дильсу, он извлечен из «Утешения к Аполлонию» Псевдо-Плутарха: «Разве есть хоть одно мгновение, когда бы в нас самих не присутствовала смерть? Как говорит Гераклит: “Одно и то же в нас – живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо эти [противоположности], переменившись, суть те, а те, вновь переменившись, суть эти”… и эта река рождения будет непрерывно течь и никогда не остановится, равно как и текущая ей навстречу река уничтожения»10.

Следует теперь подчеркнуть, что образ встречных потоков – причем вовсе не обязательно связываемых только с «течением времени», – приготовлялся и осваивался не только давно, но и весьма последовательно, так что Гераклит и Вяч. Иванов вовсе не были одинокими в своих качественных экспликациях «энантиодромии». Однако обзор соответствующих фактов и свидетельств занял бы у нас слишком много места, и потому приходится отсылать к уже проделанной нами ранее работе11. Ограничимся здесь лишь двумя-тремя новыми примерами, в которых Хронос уже не является главным героем.

Выше, разбирая «Сон Мелампа», мы упомянули о «разно-текущих» потоках вселенского моря, в которых, по Вяч. Иванову, обитают людские души, «вольным дельфином» ныряющие. Любопытно теперь сопоставить это «психологическое» указание поэта с известным построением современного ему естествоиспытателя и философа. Именно, мы имеем в виду К.Г. Юнга, который, явно отталкиваясь от интуиций Гераклита, разработал учение об энантиодромии как тонком механизме уравновешивания сознательных и бессознательных движений психики. Когда, постулировал создатель аналитической психологии, сознательной жизнью владеет крайне одностороннее направление, постепенно может вырабатываться столь же мощная бессознательная противоположность, которая поначалу тормозит, а затем способна привести к тотальной смене («обратному бегу») доминирующей установки. Механизм энантиодромии, по Юнгу, выступает важным конструктивным принципом для разделения всякого психического движения (на ранней стадии своих исследований Юнг называл его, вслед за Фрейдом, «либидным потоком») на два противоположных вектора – экстраверсии и интроверсии. Нам осталось заметить, что выход фундаментальной работы Юнга «Психологические типы», где активно используется представление об энантиодромии и вводится общепринятая ныне типология экстравертов и интровертов, относится к 1921 году. Иными словами, Вяч. Иванов примерно на десятилетие (напомним, 1911 – год публикации «Сна Мелампа») по-своему предвосхитил применение модели энантиодромии к описанию мира психических феноменов12.

Еще один пример фундаментальной конструкции интересующего нас вида мы обнаруживаем у известного неоплатоника Николая Кузанского. Таково проводимое во многих его трактатах представление вселенского целого как определенного рода сопряженности развертывания и противоположного ему свертывания мирообразующих сил, которые соотносятся, как нетрудно видеть, именно по типу «энантиодромии». Особый интерес для нас представляет некое универсальное «наглядное руководство», определенная фигура или модель, специально изображающая такую сопряженность. Именно, в трактате «О предположениях» (De coniecturis) она графически представлена в виде двух взаимопроникающих и встречно направленных треугольников, один из которых символизирует «пирамиду света» (или единства), убывающую в сторону «тьмы», а второй – «пирамиду тьмы» (или инаковости), входящую с симметричным убыванием в область «света». Эту фигуру Кузанец предпочитал называть на греческий манер парадигмой и призывал использовать ее «во всех исследованиях», научаясь видеть «Вселенную, сведенную» усилием ума к данной фигуре универсума13. Заметим исторической справедливости ради, что никаких отсылок к Гераклиту у нашего средневекового диалектика мы не найдем, как не обнаруживается и прямого употребления термина «энантиодромия». Однако специфическую стилистику «течений» и «потоков», причем разнонаправленных, Николай Кузанский использует не только непосредственно, но и весьма конструктивно. К примеру, в том же трактате, по ходу суждения о связях универсальных элементов (начал) и составленных из них индивидов, он говорит о нисхождении универсального к индивидуальному (а для индивидуального – о восхождении к универсальному) и прибегает к характерному пояснению: «индивид есть как бы конец истечения элементов и начало их возвратного течения, а самое универсальное – как бы начало истечения элементов и конец их возвратного течения»14.

Любопытно сопоставить указанную парадигму или «пирамиду света и тьмы» Кузанца с хорошо известной исследователям символизма Серебряного века графической фигурой, призванной отобразить основные черты любого художественного акта. Она приведена на первых страницах теоретического труда Вяч. Иванова «О границах искусства» (1913). Здесь представлены «линия восхождения» и «линия нисхождения» художника-творца вместе с условным изображением синтетического «художественного воплощения»; последнее представляет собой соединение двух треугольников с разнонаправленными вершинами15. И внешне-терминологическое и, можно сказать, внутренне-содержательное сходство парадигмы Кузанца и парадигмы Иванова очевидно. Другое дело, что остается открытым – и, насколько можно судить, здесь у нас впервые в историческом плане ставящимся перед исследователями, – вопрос о происхождении подобных ивановских построений. Действительно, восходят ли они к парадигме Кузанца, являются ли результатом тех или иных мистических увлечений Вяч. Иванова (заметим, к примеру, что два разнонаправленных треугольника в совмещении образуют известную «звезду Давида») либо составляют плод собственных интуитивных прозрений поэта? В любом случае, думается, некоторым инвариантом остается именно Гераклитова «энантиодромия» как самая общая основа, явно либо скрыто здесь представленная.

Заключая наши заметки, мы не сможем обойтись без упоминания еще одного имени, которое тесно соединено с именем Вяч. Иванова уже биографически и которое возвращает нас к русскому Серебряному веку. Это о. Павел Флоренский. Они были хорошо знакомы, много общались, ценили друг друга и вообще были, что называется, конгениальны.

В исключительно широком творческом наследии о. Павла Флоренского без труда обнаруживается много перекличек с мотивами из «Сна Мелампа» – причем последние будут у Флоренского существенно прояснены и развиты (разумеется, мы не можем специально разбирать здесь вопросы о преемстве и реальных взаимосвязях, это задача отдельного историко-философского исследования). Идея обратного течения времени во сне рассмотрена, к примеру, в работе Флоренского «Иконостас» (закончена в 1922 г.). Представление о двойственном устройстве мира, о наличии «изнанки» мира и противоположности «хода времени» на разных его сторонах развивалось им в книге «Мнимости в геометрии» (1922) и в цикле «У водоразделов мысли» (составлялся в 1918–1922 гг.). Наконец, памятуя о «Сне Мелампа» и новой модели времени, нельзя не упомянуть работу Флоренского «Пределы гносеологии» (1913). Развиваемая там теория «ряда потенций сознания» позволяет описывать сразу оба направления во времени – из прошлого в будущее и, попятно, из будущего в прошлое16. Важно отметить, что вводимая в «Пределах гносеологии» универсально-двойственная структура охватывает не только гносеологический ряд (с его построения начинается работа) и связанный с ним телесный ряд (по Флоренскому, субъект и объект тесно связаны в акте познания и субъект-объектная граница всякий раз «отодвигается»), но и временной ряд (показано происхождение «идеи времени из вне-временного ряда потенций»17) вместе с душевным рядом (Флоренский явно наметил определенную структуру сознания, опережая упоминавшегося уже Юнга). Здесь старинная «энантиодромия» получила самое прямое и наглядное выражение вплоть до предела почти математической строгости.


Примечания

1 Аполлодор. Мифологическая библиотека. М., 1993. С. 16 (перевод В.Г. Боруховича).

2 Здесь и далее цифрами в скобках даются ссылки на страницы по изданию поэмы «Сон Мелампа» в кн.: Иванов Вячеслав. Cor Ardens. Часть первая. М., 1911. С. 98–105. Сохраняется орфография подлинника.

3 Ради краткости приводим спецификацию качеств указанных двух вселенских начал, опуская подтверждающие цитаты из поэмы.

4 Данная тема с принципиальных позиций разрабатывается в исследованиях математика и философа А.Н. Паршина, см. его работы «Дополнительность и симметрия» (Паршин А.Н. Путь. Математика и другие миры. М., 2002. С. 139–170) и «Лестница отражений (от гносеологии к антропологии)» в сб.: Историко-философский ежегодник. М., 2005. С. 269–286.

5 Фейнман Р. Квантовая электродинамика. М., 1964. С. 90–92.

6 См.: Рязанов Г.В. Путь к новым смыслам. М., 1993. Первая работа автора по затронутой теме («Квантово-механическая вероятность как сумма по путям») появилась еще в 1958 году.

7 Качественное описание такой возможности см. в работе: Буданов В. Когнитивная психология или когнитивная физика. О величии и тщетности языка событий // Событие и смысл (синергетический опыт языка). М., 1999. С. 49–59.

8 Кузнецова О.В. Из истории физики с двумя знаками времени // Исследования по истории физики и механики. 2002. – М., 2003. С. 306–325.

9 Ханзен-Лёве Аге А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм начала века. Космическая символика. СПб., 2003. С. 78–81, 122–124.

10 Фрагменты ранних греческих философов. Часть 1. От эпических космогоний до возникновения атомистики. М., 1989. С. 213–214 (перевод А.В. Лебедева).

11 Обзор примеров различения и сопоставления двух направлений времени на материалах индоевропейской культуры предпринят нами в статье «Об одной модели времени у Вяч. Иванова» (в печати).

12 Разумеется, мифологический и (или) поэтический образ может быть только с некоторой степенью сходства и аналогизирования сопоставлен с научным концептом, ибо выражающие их языки слишком различны. Нам ценна, однако, принципиальная возможность такого сопоставления.

13 Николай Кузанский. О предположениях // Николай Кузанский. Сочинения в 2-х томах. Т. 1. М., 1979. С. 207.

14 Там же. С. 235. Следует учесть своеобразную смену «нисхождений» и «восхождений», составляющую содержательную трудность для перевода данного места трактата (см. примечания 18 и 19 на стр. 476).

15 Иванов Вячеслав. Собрание сочинений. Том 2. Брюссель. 1974. С. 631. Отметим, что на изображении «парадигмы творчества» по Вяч. Иванову нашлось место таким значимым представлениям (мы их фиксировали для «Сна Мелампа»), как сновидение, дионисизм, аполлинизм и зеркальное отражение.

16 Священник Павел Флоренский. Сочинения в четырех томах. Т. 2. М., 1996. С. 52–60.

17 Там же. С. 54.







'







osd.ru




Instagram